ТОМАС ХЭМПСОН: ПОЙ СВОЮ ПЕСНЮ
С одной стороны, Томас Хэмпсон в представлениях не нуждается. За свою более чем тридцатилетнюю карьеру он спел более полусотни важных оперных партий во всех ведущих театрах мира; выпустил десятки альбомов, на которых можно услышать и репертуар академических тяжеловесов, и номера из мюзиклов, и совсем неизвестный репертуар; поработал с величайшими дирижерами нашего времени – от Леонарда Бернстайна до Кристиана Тилемана, от Николауса Арнонкура до Кирилла Петренко; попал на хрестоматийные видеозаписи спектаклей таких легендарных режиссеров, как Жан-Пьер Поннель, Джонатан Миллер, Люк Бонди, Вилли Деккер и Мартин Кушей.r
С другой стороны, за этим блеском легко просмотреть важнейшие и, возможно, самые ценные проекты Хэмпсона. Он первым в мире провел мастер-класс по музыке онлайн и с тех пор работает над развитием дистанционного обучения в сфере искусств и гуманитарных наук. Его воркшопы в Гейдельберге и Берлине – уникальный плацдарм для молодых певцов и пианистов. Хэмпсон ведет радиопередачи о музыке, радеет о развитии и популяризации американской музыкальной культуры, много работает как педагог и как исследователь. Фонд Hampsong Foundation создает площадки для поддержки и популяризации песни со всех концов света – ради улучшения межкультурных связей и взаимопонимания. Когда он создал и начал регулярно пополнять собственный сайт, такая идея приходила в голову мало кому из певцов. Сейчас на сайте thomashampson.com можно, среди прочего, прочитать интервью и аналитические статьи самого Хэмпсона. Сайт его фонда hampsongfoundation.org – бесценный ресурс обо всем, что связано с песней как формой искусства. Здесь можно прочитать стихи и переводы, посмотреть ноты, послушать, что о пении говорят певцы.
Встречайте: Томас Хэмпсон!
Практик как редактор
АМ В 2018 году вы с Мартой Аргерих исполняли (и записали) первую версию «Любви поэта», где песен не шестнадцать, а двадцать.
ТХ Нет, не «первую версию», а то, что у Шумана в автографе. Он никогда не издавался.
Двадцать лет назад я открыл издание Peters, и меня изумили примечания и комментарии, которые отсылали к этой рукописи. Они показались мне важными, так что я решил посмотреть на оригинал – и сделал множество открытий. Это такой прото-Шуман. Я упомянул это при Вольфганге Заваллише: «Я, конечно, всего лишь любитель, не музыковед, но вот смотрите, как интересно». И он не просто ко мне прислушался, а сразу спросил: «Когда записываем?» Мне польстило, я был рад записать этот диск.
А пару лет назад Марта Аргерих сказала мне, что хочет вместе исполнить «Любовь поэта». Она превосходно понимает Шумана, чувствует его и сразу загорелась идеей сделать «Любовь поэта» именно в такой версии. Мы, кстати, будем исполнять ее еще раз на 80-летие Марты, в Шантийи, 5 июня – вот насколько ей понравилось.
Четыре дополнительные песни расположены в довольно неожиданных местах цикла, если говорить о тональном плане, и дают дополнительную мотивную информацию о цикле в целом. Агогика, то, как слова Гейне положены на музыку Шумана, – опережает время гораздо больше, чем в привычной версии.
Между прочим, мы не знаем, кто в итоге редактировал эти ноты (у меня есть гипотеза, хотя это и не так важно, что Клара замешана тут больше, чем кажется). Пару раз сокращения были уместны – действительно, стоило отрезать несколько постлюдий на два с половиной – три такта. Но редактор не понимал, насколько нестандартно мыслит Шуман. Для изначальных решений Шумана – агогики, гармонии – есть психологическое обоснование, даже если они выглядят менее эффектно.
АМ На эти ноты можно посмотреть?
ТХ Рукопись хранится в Берлине. Я попросил коллегу, Ренату Хильмар, разыскать ее, что само по себе приключение. В итоге ноты нашли в большой папке под грифом «Песни». Собственно, эти двадцать песен «Любовью поэта» названы только дважды в письмах самого Шумана, а так это считается «Песнями и напевами из “Лирического интермеццо” из “Книги песен”».
СЕЙЧАС У МЕНЯ ПОЛНАЯ ГОЛОВА МУЗЫКИ, МОЖЕТ БЫТЬ, НЕМНОГО С ИЗБЫТКОМ. ТАК ЧТО ИНОГДА Я ПРОСТО СИЖУ В ТИШИНЕ
Шуман написал эту музыку за девять дней в 1840 году, а потом три с половиной года искал издателя. Уже после российского турне ноты отредактировали и напечатали. Шуман, разумеется, подписал согласие своей рукой, из-за чего Шумановский институт опирается на эту версию. В критическом издании они не захотели давать мою рукопись в Приложении, хотя и нельзя сказать, что совсем не заинтересовались. Я их понимаю (приходится выбирать, какой источник считать основным, а что останется в стороне), но все равно хочу опубликовать эти ноты.
АМ Вы ведь не впервые делаете такую работу. Как раз вместе с Ренатой Хильмар-Войт вы готовили критическое издание «Волшебного рога мальчика» Малера.
ТХ Я запретил называть меня редактором, потому что я не музыковед. Но толк от меня был, особенно когда мы принимали решения по агогике; мы с Ренатой перевели все динамические указания – то, что Малер писал в примечаниях.
Издание мы посвятили Леонарду Бернстайну. Оно вышло сразу после моей работы с ним, в 1990-е, но уже после его смерти.
АМ Тогда вы и придумали Hampsong Foundation?
ТХ Фонд появился только в начале 2000-х, но идея свербила с тех самых пор. Мне казалось, что наверняка найдутся единомышленники, которым тоже нужны подобные проекты, и которые будут готовы помогать, в том числе и финансово. Наивность не порок.
АМ Как вообще возник проект издания?
ТХ Я готовил серию концертов с «Волшебным рогом мальчика» в программе и постоянно выяснял, в какой тональности играть; что написал Малер, а что редакторы; что в дирижерской партитуре, что в партиях отдельных инструментов, что в нотах для фортепиано. Сами ноты часто были очень потрепанные, не всегда все оркестровые партии были от одного издания – словом, кавардак.
Наконец я познакомился с доктором Ренатой Хильмар, тогда еще Штарк-Войт. Она только что защитила докторскую о малеровских песнях (я просто не мог оторваться от чтения). Мы с ней обратились в Общество Густава Малера в Вене и дошли до тогдашнего руководителя критического издания, доктора Карла Хайнца Фюссля. Он сам был композитором и преемником легендарного доктора Эрвина Ратца, который подготовил большую часть критического издания еще в 1960-е. Мы отлично поговорили, и Фюссль признался, что у них просто не хватает шиллингов (тогда были такие деньги вместо евро).
И тут я поступил довольно нахально. Моя карьера только начиналась, я просто не верил, что у меня могут быть настолько высокие гонорары. Я сказал: «Сколько вам нужно?» Он ответил. И я такой: «А держите».
АМ Но вы же не только спонсировали исследование?
ТХ Нужно было прежде всего создать рабочую группу. И тут Фюссль мне говорит: «Кстати, вы будете ее членом». Я опешил: «У меня нет опыта, я и ноты-то еле читаю, куда уж мне в музыковеды». Но он ответил: «Вы как певец точно обозначили основные проблемы, с которыми нам нужно разбираться, нашли несоответствия между разными источниками – и это именно тот практический подход, не сказать надзор, который нужен команде музыковедов. Вообще-то, главное у нас – музыка, а не вéдение». Я был очень польщен.
Я принялся за дело; очень многому научился у Ренаты и других коллег, включая доктора Фюссля. Доктор Фюссль успел проконтролировать процесс достаточно, чтобы мы понимали, как закончить, но до публикации не дожил. Однако по его желанию я указан как участник редколлегии (unter Mitarbeit). Звучит неуклюже.
АМ Вы довольны тем, что получилось?
ТХ Я очень горжусь результатом, но издание пора обновлять, потому что мы нашли новую информацию, новые источники.
АМ И в чем он, этот результат?
ТХ Наверное, самый главный итог нашей работы – само существование такого издания. Мы также уговорили Universal напечатать фортепианную версию для исполнителей – для высокого и для низкого голоса. Это раз.
Два: мы точно знаем, что Малер воспринимал свои песни для фортепиано и для оркестра как два совершенно отдельных проекта. Правда, из-за этого приходится учить оркестровую версию по оркестровой партитуре, а не по клавиру. Ну что поделаешь. Вот что еще важно: «Волшебный рог мальчика» – не цикл. Какие песни выбрать и в каком порядке – дело исполнителей.
Третье следствие касается затеи исполнять песни дуэтом. Не надо так. Нельзя разрывать связь песен Малера с традицией баллад – с Шубертом, с Лёве… Хуже было бы только позвать четверых вокалистов на «Лесного царя» Шуберта! (Я сам чуть-чуть грешу с песней Trost im Unglück – иногда на бис я пою дуэтом с певицей. Ну, просто весело получается.)
Еще забавно: когда я приезжаю репетировать с оркестром, музыканты открывают ноты – а там мое имя. Сразу смотрят с уважением, ха-ха.
АМ Теперь вы занимаетесь критическим изданием Гершвина – тоже нельзя говорить, что вы редактор?
ТХ Я – член консультативного редакционного совета. Это огромный проект, работа в разгаре. Вышли «Порги и Бесс», «Американец в Париже» и два фортепианных концерта. На очереди песни, так что теперь, возможно, как следует пригожусь и я.
Главный редактор издания – Марк Клэг, заместитель декана факультета музыки, театра и танца в Университете Мичигана и руководитель программы по изучению американских песен. Кроме того, он теперь работает в моем фонде Hampsong Foundation – мы делаем совместный проект Университета и Фонда по изучению американской музыки, а если точнее – по междисциплинарному изучению: экономика, политика, история через поэзию и музыку в Америке.
Мыслитель как практик
АМ Где-то в 20-песенной версии «Любви поэта» для вас есть ключ к интерпретации?
ТХ Да, знаете, пожалуй что и есть. В «Лирическом интермеццо» есть немузыкальная часть – Пролог. Он очень важен для понимания драматургической концепции цикла. Я сам никогда не читаю его со сцены, но пару раз на моих концертах актеры читали его перед тем, как я начинал петь, чтобы слушатели понимали контекст, ситуацию.
В этом прологе герой создает реальность из собственных проекций на внешний мир, они для него гораздо важнее, и в них больше смысла, чем в том, что происходит «на самом деле». Это и есть драматургический лейтмотив, ведущая метафора цикла.
Когда у Шумана герой говорит о том, что считает реальностью, ритм всегда равномерный – и у фортепиано, и у голоса. А когда говорит о «настоящей» реальности, которую он не может осознать, возникает синкопированный ритмический рисунок. Ярче всего это используется в песне Am leuchtenden Sommermorgen. Она написана в размере 6/8, и, как мы это знаем по изданной версии, ритм голоса всегда совпадает с ритмом аккомпанемента.
Но на самом деле в июне 1840-го Шуман написал так, как до него никто не писал. Он посмотрел, как эта фраза естественно звучала бы по-немецки, и услышал синкопированный мелодический рисунок в двудольном метре (в авторской записи вокальной строчки в третьем и четвертом такте – восьмая с точкой, восьмая, шестнадцатая, четверть, восьмая, четверть, восьмая). Видимо, редактор сказал на это: «Господи боже, Шуман, так дела не делаются. Бери тогда скрипку вместо певца».
В конце песни с героем беседуют цветы. Буквально. И там возникает ровный ритм, а в последних тактах еще и диатоническая гармония. Потому что это для него – настоящее. Такие штуки есть по всему циклу, но вот здесь для меня ключ. Ответ на вопрос, почему нужно так, а не иначе. Очень тонкий, но все меняющий момент.
Уму непостижимо, как Шуман мог такое придумать. Получился этакий шумановский «Зимний путь». И это шаг вперед относительно Шуберта, конечно.
АМ В «Зимнем пути» Шуберта для вас тоже есть ключ?
ТХ И больше одного. Это совершенно исключительное… приключение.
В первых тринадцати песнях собеседником героя, тем, кого он использует для симуляции диалога внутри монолога, товарищем в пути (будь то метафорическом или физическом) является его сердце. А потом, в Die Post, он обращается к сердцу в последний раз – и все, как отрезало. Дальше он разговаривает только со своим посохом. То есть с инструментом, посредством которого он движется вперед, если угодно.
Сердце – внутри, посох – снаружи. Этот сюжет ярче всего виден во Frühlingstraum. Мне очень нравится, что Вольфрам Ригер играет, как будто старается припомнить мелодию – и сбивается. И когда он (то есть я) начинает петь, его немножечко несет. «Вроде бы там так: “Ich träumte von bunten Blumen…” – нет, стойте, было же иначе…» А потом он резко приходит в себя. Всю песню герой пытается осознать, где он, кто он, куда делась та интенсивность, с которой он чувствовал любовь.
После того, как герой переходит границу после Die Post, в Der greise Kopf (то есть когда он видит свое отражение в облике старика) он начинает проецировать свои чувства на природу, на сопровождающих его птиц, на деревни (примерно как подростки говорят: «Будь что будет, главное, чтобы я не был таким же тупым обывателем, как мои родители» – очень характерная позиция для его возраста). А потом наступает Wirtshaus. Изумительная песня, одна из самых красивых в «Зимнем пути» – просто просится, чтобы ее оркестровали; я бы сделал для четырех валторн и струнного квартета! Нет, я серьезно.
В Wirtshaus герой осознает смерть того, кем он был прежде. При этом ему нельзя с наслаждением погрузиться в это ощущение, потому что на замечательный постоялый двор (который вообще-то кладбище) никто его не приглашал. Он должен двигаться дальше, еще дальше – и в следующей песне он с удовольствием подставляет лицо порывам ветра и провозглашает: «Раз бога нет – мы сами боги!» То есть: какому бы богу ты ни поклонялся, ты проецируешь на этот образ самого себя. Поэтому Nebensonnen – это прощание с природным феноменом, который раньше его бы поразил, а теперь больше ничего для него не значит. Он говорит: «В темноте мне будет лучше», потому что в темноте он остается наедине с собой.
«ЗИМНИЙ ПУТЬ» НЕ О СМЕРТИ, А О ВЗРОСЛЕНИИ. В ЧЕЛОВЕКЕ УМИРАЕТ ПОДРОСТОК, ИДЕАЛИСТ, УМИРАЕТ НАИВНОСТЬ
С Der Leiermann связан сюжет, о котором вообще почти не говорят. Вряд ли Шуберт написал бы Der Leiermann независимо от остального цикла, вне общего – довольно необычного – тонального плана «Зимнего пути». В рукописи тональности такие: Nebensonnen – ля мажор, a Leiermann – си-бемоль минор. Если просто сыграть тонические трезвучия, слышно, что это следующий шаг, шаг в неизвестность. Тут нет никакой трагедии. Для первого издания «Зимнего пути» Тобиас Хаслингер, очевидно, счел этот си-бемоль минор ошибкой и спрямил острый угол: ля мажор – следом ля минор. Но Шуберт написал не так.
С моей точки зрения, «Зимний путь» не о смерти, а о взрослении. В человеке умирает подросток, идеалист, умирает наивность. Появляется груз ответственности, ужас перед тем, что нужно идти вперед по неведомому пути, который называется жизнью.
Так что Шарманщик – не олицетворение смерти, это позитивный символ. Это тот же образ, что у Уолта Уитмена в «Песни о себе»: пой свою песню, ищи свой путь. Последний – главный – вопрос, которым задается герой: «Значит, все это было, чтобы я нашел свою песню?» Потому что самое важное – кто ты, что ты решаешь делать со своей жизнью. И «Зимний путь» тоже прежде всего об этом, а не о каких-то сентиментальных глупостях.
АМ Как «Серьезные песни» Ганса Эйслера?
ТХ Хорошо подмечено! Но есть и важное отличие. Я не думаю, что Шуберт осознавал всю серьезность своего медицинского состояния. А Эйслер прощается с жизнью. Половина песен цикла – на стихи Гёльдерлина, и в нем совсем другая направленность размышлений о жизни, чем в песнях на стихи поэтов из коммунистического лагеря, где речь о политике как практике и о конфликте, в который она вступает с теорией.
Эйслер, разумеется, разочаровался в коммунизме как в политическом строе, но не в красоте коммунизма как идеи. Парадоксальным образом в «Серьезных песнях» много веры в будущее. Послушайте диск Маттиаса Гёрне, там это очень хорошо понятно.
Вообще восхитительный цикл.
АМ Вы слушаете много записей?
ТХ Сейчас у меня полная голова музыки, может быть, немного с избытком. Так что иногда я просто сижу в тишине. Нет, неправду сказал – я много слушаю, просто не вокальную музыку.
АМ А раньше?
ТХ У меня масса исторических записей. Есть люди, чьи голоса я знаю в мельчайших подробностях. Разумеется, Фишер-Дискау, Джузеппе де Лука, Тито Гобби… Мне всегда нравилось запоминать и понимать голоса. Включите мне одну фразу, да даже три ноты в исполнении великих певцов прошлого, и я вам точно скажу, кто поет: «Ха, Паскуале Амато! А это Бенвенуто Франчи!»
АМ Посоветуете что-нибудь из того, что слушали недавно?
ТХ Малеровский цикл, который записал Бамбергский симфонический оркестр c Джонатаном Ноттом. Весь цикл вышел на лейбле Tudor Recording, так что качество звучания исключительное. Потрясающая современная запись сочинений Малера для оркестра. Неописуемо.
В 2014 году Майкл Тилсон Томас выпустил отличный диск Masterpieces In Miniature, на котором все произведения короче пятнадцати минут. Это роскошный букет миниатюр – знаменитых и малоизвестных, от Blumine Малера до Рахманинова и Дебюсси. В машине слушать тоже можно.
Ну и знаете еще что: слушайте американскую музыку. Существует высокий стандарт афроамериканской творческой мысли, с которым, по существу, мы до сих пор практически не знакомы. Мы заново открываем для себя таких гигантов, как Генри Берли и Уильям Грант Стилл, но особенно советую Уильяма Доусона и его «Негритянскую народную симфонию». Мировую премьеру исполнял Филадельфийский оркестр с Леопольдом Стоковским за пультом – ни много ни мало. Успех был ошеломительный. Но Доусон был черным, на дворе стояли 50-е, поэтому скоро его забыли.
Американцы вообще удивительно бесцеремонно обращаются с собственными композиторами. Смехотворная ситуация: например, великие симфонии Роя Харриса или даже Димса Тейлора почти никогда не исполняются, что уж говорить о сочинениях афроамериканцев, выходцев из Мексики или с Востока. Музыковед и критик Джозеф Горовиц делает изумительную работу по формированию симфонического репертуара в США. Я тоже стараюсь исправить положение дел в том, что касается песен.
P. S.
АМ Какая у вас была первая оперная роль?
ТХ Прежде чем я вообще побывал в опере как зритель, я пел в оперных спектаклях дважды, в хоре: в «Так поступают все женщины» и в «Севильском цирюльнике» в моем родном городе Спокане, штат Вашингтон. А первая оперная партия, которую я выучил от начала до конца, чтобы исполнить на сцене, – это Отец в «Гензеле и Гретель» Хумпердинка. Думаю, мне было лет девятнадцать. Я дольше растил бороду, чем учил роль!
В следующем сезоне в Метрополитен-опере я впервые с тех пор спою в «Гензеле» и, кстати, в том же самом английском переводе, что и тридцать пять лет назад. Правда, я не помню ни строчки. Нет, стойте, помню: «Ра-ла-ла-ла, тра-ла-ла-ла-ла!»
Томас Хэмпсон пытается не говорить о музыке
Любимое животное: Какой сложный вопрос! Ужасно люблю зверей. Широко известно, что у меня есть особая слабость к пандам. Они очаровательные. Не то чтобы я себя с ними метафизически отождествлял… Представьте: они такие бесполезные, а их все равно все любят, холят и лелеют, регулярно кормят. Где-то тут скрывается путь к просветлению.
Я люблю кошек, особенно мейн-кунов, и собак, особенно золотистых ретриверов. Иногда я рассказываю молодым коллегам о рефлексе золотистого ретривера: мы все выходим на сцену в надежде, что нас похвалят и погладят по головке. «Пожалуйста, полюбите меня!» Так ни в коем случае нельзя делать. Хочешь быть певцом, избавься от этого рефлекса – заведи золотистого ретривера, он всегда тебя одобрит. Они такие открытые, верные, умные, искренние.
Любимый сериал: Рискну сказать в присутствии российских читателей, что есть сериал, основанный на реальных событиях, очень сильный, выразительный, напряженный. И тот, кто мало знает о России, узнает из него о том, как сложно и неоднозначно устроена в России жизнь. Называется «Чернобыль». Советую.
Если говорить о чистом и беспримесном удовольствии – мы с женой обожаем «Аббатство Даунтон». Еще нам очень понравился «Полдарк». Мне по душе «Во все тяжкие», я смотрел все сезоны.
Есть очень американский сериал, называется «Правосудие». Про копов. Там персонажи – реднеки из Оклахомы, Арканзаса, Миссури. Все мои родственники по материнской линии такие, так что мне весело на них смотреть.
Вообще, мой способ вырваться из потока дел и расслабиться – посмотреть фильм или сериал. Для меня это что-то вроде трубки с опиумом. Я по-настоящему могу переключиться, потому что киноиндустрия не имеет ко мне никакого отношения.
Любимый художник: О господи, а простые вопросы будут? Не Вермеер, хотя сейчас у меня вермееровская фаза.
Мой любимый период в искусстве – безусловно, югендштиль.
Любимый цвет: Я знаю ответ! Синий.
Любимый десерт: Шоколадный фондан. Со свежими взбитыми сливками, пожалуйста.
Любимая еда: Мне проще выбрать нелюбимую – я почти не ем свинину и все меньше ем мясо. Мне нравится ливанская кухня, еще я люблю хорошую китайскую и тайскую.
Любимый спорт: Гольф! Смотреть, играть! Гольф!
Что вы собираете: Ничего. Я не люблю вещи. У меня коллекция книг и записей: больше тридцати тысяч записей, а книг… не знаю, миллиард.
Стыдные удовольствия: У меня нет серьезных вредных привычек. Я не алкоголик, я не курю… столько, сколько курил бы, если бы не был певцом. Мне нравится трубка, но у меня нет зависимости – после хорошей трубки ощущения сохраняются несколько дней, и у меня нет потребности испытывать их часто.
Многие не догадываются, какой я мастер лениться. Я виртуозно отлыниваю от работы.
Любимая выпивка: Кампари-сода. Не кампари-оранж!
Еще мне нравятся аперитивы, особенно бехеровка.
Что всем нравится, а вы терпеть не можете: Гилберт и Салливан!
На машине времени вы отправитесь в прошлое или в будущее: Разумеется, в прошлое. Путешествия во времени для того и придуманы. Поеду как наблюдатель. Мне нужно проверить несколько подозрений о том, что как звучало и как именно что играли. Я должен знать, как люди воспринимали то, что слышали, – как они слышали в определенное время. Что значит кварта для человека в 1826 году. Или в 1878-м.